Т.Фельгенгауэр
― Добрый вечер! Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Татьяна Фельгенгауэр, Ирина Воробьева. К концу нашего питерского турне я научилась правильно входить в программу.
И.Воробьева
― Продолжаем писать интервью в Питере. И, конечно, мы не можем не побеседовать с депутатом законодательного собрания Санкт-Петербурга, в прошлом руководителя питерского «Яблока» Максимом Резником. Максим, добрый вечер!
М.Резник
― Добрый.
И.Воробьева
― Есть традиционный вопрос, с которого начинается программа «Разбор полета», это вопрос о самом тяжелом решении, самом сложном, которое приходилось в жизни принимать. Что это было за решение, над которым больше всего мучились?
М.Резник
― Знаете, как в известном фильме: мне кажется, что самые тяжелые решения еще впереди. Но так, пожалуй, с ходу я не назову ни одного решения. Трудных решений было много. У нас такая работая, трудная в этом смысле. Но нет ни одного решения в жизни, которое бы я принял, о котором бы я жалел сейчас.
И.Воробьева
― Хорошо. Просто наверняка были решения… Все-таки политическая деятельность не простая история, и были решения, над которыми приходилось долго сомневаться, взвешивать и непростые какие-то истории.
М.Резник
― Непростые история были довольно много. Но те решения, которые зависели от меня, я принимал и всё взвесив, и на за одно решение мне не стыдно, ни об одном решении я не жалею. Другое дело, что были ситуации, когда не все зависело от тебя, и что-то было помимо твоей воли, оставалось только делать то, что должен, а что будет, то и будет. Такие ситуации в жизни бывали. Но еще раз повторю: я не помню таких решений, где нужно было себя переламывать.
Т.Фельгенгауэр
― Но вообще решения, которые касаются и вас и других людей, вы их принимаете скорее быстро или всегда предпочитаете подумать, взвесить, посоветоваться?
М.Резник
― Ключевое слово здесь «посоветоваться». Посоветоваться обязательно. У меня долгое время существует моя команда, частью которой я себя ощущаю, люди, с которыми я больше 20 лет уже точно участвую в общественной жизни. С ними, конечно, я обязательно советуюсь. Я вообще очень командный человек.
Т.Фельгенгауэр
― Командный человек, а ответственность коллективная или все-таки вы предпочитаете для себя решить, что вот за это я несу ответственность или там команда, не команда, но это вот… моё.
М.Резник
― Решение коллективное, но не надо лишней скромности – в этой команде, конечно, моя роль достаточно велика. И сейчас, например, нам предстоит принять решение о дальнейшей судьбе нашей команды, в смысле участия в дальнейшем процессе, что называется в России, в Петербурге выборами: как мы это будем делать, в каком формате. В общем, бывают и такие ситуации, когда у меня для себя есть сформулированное решение, но требуется время, чтобы убедить других, что это решение правильное и наименьшее из зол, если можно так выразиться.
Т.Фельгенгауэр
― В этом плане работа в партии «Яблоко» насколько была сложная? Потому что, с одной стороны, есть Максим Резник и его мнение о том, как правильно, а с другой стороны, условно, партийная дисциплина, и мы знаем, что из партии «Яблоко», в общем, и исключают вполне себе по разным причинам. Вот тут, как приходилось: идти на компромисс, не идти, ругаться, не ругаться. Ирина Воробьева сейчас делает вид, что ее нет в этой комнате.
М.Резник
― Ирочка про многое помнит. С ее участием все это происходило. Действительно, я долгое время руководил «Яблоком» в Петербурге. Это началось с 2003 года, то есть с момента, когда, выражаясь экономическим языком, капитализация «Яблока» упало очень сильно. «Яблоко» перестало быть думской партией. Я очень хорошо помню это время. Я считаю, что «Яблоко» из этого политического нокаута, в котором оказались вожди партии, которые привыкли только смотреть на происходящее в стране из окон Госдумы, партию вытаскивало как раз из политического небытия, из этой глубокой ямы молодежное «Яблоко». Ирина это должна хорошо помнить. Илья Яшин, Алексей Навальный. И в Петербурге это было отделение наше, руководство которого было тоже омоложено, если так можно выразиться.
И в этой ситуации, конечно, мы часто находились в состоянии острого конфликта или вялотекущего с партийными вождями, а, собственно говоря, с одним вождем. Потому что это все на самом деле сказки, что у «Яблока» есть вожди. Есть один вождь навсегда на все времена. Поэтому тут было сложно очень. Но я считаю, что мы довольно успешно справлялись с этой задачей. Другое дело, что я в итоге оказался в том ряду, который мне глубоко симпатичен.
Т.Фельгенгауэр
― Исключенных?
М.Резник
― Да. Оксана Дмитриева, Алексей Навальный, Илья Яшин. Я в этом ряду не такой известный человек, но ощущаю себя в этом вполне комфортно.
Т.Фельгенгауэр
― Вы упомянули, что возглавили отделение в 2003-м году, когда капитализации была где-то на уровне плинтуса. Это ведь тоже решение – возглавить отделение партии, которое… ну как бы… всё? Уже и по политической партии в стране было понятно, что ну всё.
М.Резник
― Понимаете, Таня, с точки зрения моих взглядов на жизнь, «Яблоко» всегда мне подходило и в этом смысле была моей партией, и для меня не имело значения, прошла она не прошла… То есть имело значение, но не решающее. Для меня это было органично и естественно. И я всегда с тем миропониманием, за которое боролось «Яблоко» и Явлинский, всегда был согласен. А другое дело, что внутри партии, где зачастую ты или в оппозиции или в формате изгоя определенном ну просто потому, что к большому сожалению, один из людей, который все время работал, как и я, с Григорием Алексеевичем, мне кажется, очень точно сформулировал ключевую проблему «Яблока» и самого Явлинского: у него миропонимание на сто процентов расходится с мироприменением – вот это ключевая проблема.
Однажды я ему сказал – видимо, это не было прощено: «Григорий Алексеевич, вы как мини-Путин в партии. Как же можно бороться за демократию в стране, не имея ее в партии?» Собственно, это ведь в той или иной форме говорили все те люди, которых я перечислял. То есть в той или иной форме, раньше или позже случалась такая ситуация. В партии «Яблоко» практически не осталось людей, которые способны выражать самостоятельную позицию. Кстати, там, где эти люди способны выражать самостоятельную позицию, отличную от генеральной линии, там как раз в основном и были какие-то относительные региональные успехи «Яблоко». Это было связано именно с тем, что было наличие команды, как это было и Петербурге.
Но там были разные мотивы. И вопрос петербуржцев испортил мандатный вопрос – вопрос, связанный с мандатами в законодательное собрание – эта история известная. Но я считаю, что этот раскол сознательный естественный, который долгое время планировался, и его пытались осуществить, произошел с приходом Явлинского в Петербург. Когда Явлинский понял, что у петербургского «Яблоко» есть большой шанс попасть в законодательное собрание на фоне поражения грядущего яблока в Государственной думе, он понял, что НРЗБ, и он сказал: «Или я — или никак». И, по сути, был предъявлен ультиматум в разных формах. Ну, а поскольку речь не шла о возможном успехе… мы даже сами не предполагали, что 6 депутатских мест получим в 11-м году. В общем, общее мнение было такое: «Яблоко», конечно, попадет, но вот будет один мандат, вот кто его получит – вот тут давайте… поэтому началась борьба за этот мандат в самых разных формах. Просто не хочется тратить всю передачу. Об этом много было сказано и написано. С моей точки зрения это вопрос уже вчерашнего дня или даже позавчерашнего. Я, вообще, не живу с головой, повернутой назад.
Т.Фельгенгауэр
― После того, как закончилась ваша история с партией «Яблоко», — прости, прости, пожалуйста, но будем считать, что я тут один беспристрастный человек…
М.Резник
― Ира молчит! Как это фильм: «Ты громко думаешь».
Т.Фельгенгауэр
― Она выразительно молчит. Да, Воробьева громко думает. Сейчас один вопрос… Была развилка: присоединиться к другой какой-нибудь партии, ну вот перед «Гражданской платформой», что то промежуточное как-то у вас что-то хотелось? Может быть, что-то свое. Политика в Петербурге, она чуть живее. Мы, кстати, об этом говорили с Ирой, что в Петербурге политика немножко по-другому происходит, нежели в Москве.
М.Резник
― Предложений таких было много. И возникали в разное время, и даже во время моего пребывания в «Яблоке» после того, как я приобрел всероссийскую известность после попытки посадить в тюрьму меня в 2008-м году после президентских выборов за избиение якобы полицейских. Там много было таких предложений. Для меня это никогда не являлось важным. Я просто считал и считаю неправильным, когда каждый сколько-нибудь заметный, известный российский политик пытается создать что-нибудь имени самого себя. Вот генералов у нас в этом смысле – их немерено просто, вот реально. Скоро солдат будет меньше, чем генералов. Я готов быть солдатом, если буду востребован – офицером — в этом процессе. Но я хочу уважать генерала. Я не хочу, чтобы генерал не смотрел на солдат, офицеров как на пушечное мясо, что в российской традиции достаточно известно и традиционно. Поэтому я был готов в таком формате…
Я искал, честно говоря, команду. Понимая все то, что называется российская политика – соляная кислота. Большое количество компромиссов, и это напоминает «кремлевское иго» какое-то, как раньше монгольское, когда любой князь должен ехать в администрацию за ярлыком на участие. И, что бы ни говорили представители разных партий, все в той или иной степени вокруг этого ярлыка ведут работу, либо просто не участвуют тогда в работе. И поэтому я, честно говоря, выбрал тогда «Гражданскую платформу». Я не вступал, я не мог вступить, но мне показалось, что вокруг Прохорова, за которого голосовали не потому, что он такой хороший, а потому что он был выразителем определенных идей, и Москва и Петербург за него голосовали в основном в большом количестве, собралась какая-то команда людей. Мне нравилась Ирина Прохорова, мне нравился Евгений Ройзман, Соломон Гинзбург из Калининграда, то есть люди мне были близкие. И мне казалось, действительно, что это команда. Но что с ней случилось, мы все знаем.
Вряд ли стоит эту историю подымать. Случился Крым, случилось полное переформатирование политического процесса и партия приказала долго жить практически. И после этого я ни в каких партийных проектах не участвую и не собираюсь. У меня стойкое неприятие к партийной деятельности. Мне уже хватило, я считаю, что достаточное количество времени потратил на партийную деятельность, и мне был хотелось работать с людьми, которых я уважаю, и с которыми можно достигать практических результатов. Поэтому и будущие свои политические планы я строю в Петербурге, исходя из этого.
И.Воробьева
― Ну, то есть подождите секундочку, без партии, но все-таки в депутаты опять…
М.Резник
― Нет, партия какая-то может быть – я не собираюсь партийной деятельностью заниматься. Мне кажется, я хорошо занимаюсь депутатской деятельностью, и как председатель комиссии по образованию, культуре и науке законодательного собрания. Но еще раз говорю, это мое личное самоощущение, может быть, я ошибаюсь. Но я готов что-то менять в Петербурге с людьми, которые на это способны. Я хочу, чтобы в Петербурге существовала серьезная альтернатива тому, что здесь происходит; не просто желание и борьба получить эти 5% или 7%, и вся возня вокруг того, кто кого из товарищей из лодки выкинет, как это было в «Яблоке» и эти мандаты несчастные получит. Я хочу побеждать. Именно поэтому в 14-м году я не участвовал сам ни в каком формате, хотя мне настоятельно рекомендовали участвовать в том, что называлось губернаторскими выборами в Петербурге от «Гражданской платформы».
Я сразу сказал, что буду поддерживать Оксану Дмитриеву. Не потому, что я ее люблю очень сильно, у нас с ней разные истории взаимоотношений. Но она была тем политиком, которая предлагала и предлагает альтернативные программы тому, что происходит. Она профессиональный человек. И, хотя она представляла партию «Справедливая Россия», я считал, что содержательно ее участие, единственного петербургского политика с двузначным губернаторским рейтингом, оппозиционного было бы для города очень полезно. Ее, кстати, поэтому и не допустили. И с тех пор наши взаимоотношения, они складываются, и мы недавно заявили о том, что мы планируем участвовать в выборах в Государственную думу и законодательное собрание вместе, а вот, как это делать – это большой вопрос.
Существует большой количество этих маленьких партий. То есть для меня это довольно просто…
И.Воробьева
― Вообще, на самом деле, Максим Резник – как в жизни Максима Резника появилась политика? Она была с самого начала, с институтской скамьи?
М.Резник
― С университетской, да. Поскольку был историком по образованию и остаюсь, собственно, я интересовался политикой. Я был за демократические перемены. Я, вообще, человек августа 91-го. Я в 91-м году закончил школу, поступил в университет. Я взрослел с воздухом свободы. Для меня все это — это моя жизнь, моя биография. Я был на площади 19-го августа 91-го года…
И.Воробьева
― На площади – где?
М.Резник
― Здесь, конечно, в Петербурге. Мариинский дворец. Там сначала собирались к Мариинскому дворцу, к зданию, где я сейчас работаю, парламент где был, тогда Ленсовет. И я был за демократию. Потом были глубокие разочарования, как у многих в стране от того, что происходило. Я был за демократию, но против того, что делал Ельцин и его команда…
Т.Фельгенгауэр
― У вас разочарование – 93-й, 94-й?..
М.Резник
― Уже 93-й. В 93-м я впервые участвовал в выборах, но уже тогда я голосовал против Конституции, считая ее чересчур президентской. Уже тогда я делал выбор в пользу представителей блока «Явлинский – Болдырев – Лукин», потому что я считал, что есть демократическая оппозиция, ее надо поддерживать. А потом началась чеченская война, моего близкого друга забрали воевать туда. Он вернулся инвалидом, его скоро не стало – это проблема наркотиков. В общем, это лично меня коснулось, и я решил, что как-то должен в этом поучаствовать.
Я работал в музее политической истории, будучи студентом, ну… подрабатывал. И туда пришел. Я обрабатывал современные документы российской политической истории. И там был манифест молодежного союза «Яблоко». Я позвонил, я сказал: «Я хочу к вам вступить, потому что я вот поддерживаю Болдырева…». Я, действительно, как петербуржца больше поддерживал в этом блоке. Они сказали: «У нас ничего нет». Я говорю: «Мы можем создать». Так началось. Потом знакомство с тогда молодым депутатом законодательного собрания Игорем Юрьевичем Артемьевым, нынче главной Федеральной антимонопольной службы. И как-то мы в историю вошли, и она стала как бы вот родной. Потом произошло через много-много лет то, что произошло. Но мои взгляды в этом смысле никак не поменялись.
И.Воробьева – 91
―й, 93-й, 96-й – это вот последовательное разочарование… Ведь партия «Яблоко» менялась довольно много за это время.
М.Резник
― Она не менялась в главном – это ее большая проблема и ключевая.
И.Воробьева
― И, тем не менее, все равно не уходили. Вот пока там, условно говоря, не исключали, не уходили ни Навальный, ни Яшин, ни ты. То есть вы каким-то образом все мирились с тем, что «Яблоко» такое и как-то принимали решение оставаться.
М.Резник
― Нам казалось, что мы сможем изменить. Мне было легче, чем Навальному и Яшину. В каком смысле – у нас была петербуржская организация довольно сплоченная в этом смысле. Я, кстати говоря, сам голосовал за исключение Алексея Навального тогда. И я не могу сказать, что я об этом жалею. Я просто понимаю, что причина была иной. Я голосовал по той причине, что он участвовал в «Русских маршах». И у нас с ним долгие споры по этому были, даже довольно такие, жесткие. Я его пытался убеждать. Доходило до ругани достаточно жесткой. Конечно, Алексея выгнали не за это в итоге, тем не менее, я и сейчас считаю участие в русских маршах неоправданным. Наш спор с ним, может быть, когда-то продолжится. Сейчас совсем другое, и Алексей совсем в другом режиме существует, и любой приличный человек должен его поддерживать, я считаю. Просто приличный человек должен Алексея поддерживать, потому что он на переднем крае и он больше всех рискует.
А что касается Яшина, мы там вместе боролись, просто Илье было сложнее. Мы с ним вместе выдвигались против Митрохина, если помнишь. Ты же тогда не была в «Яблоке», но все равно ты не часть их биографии – Ирина Воробьева…
Т.Фельгенгауэр
― Да, я не думаю, что у кого-то здесь возникли хоть какие-то сомнения, что вы обращаетесь не ко мне.
М.Резник
― Я участвовал в выборах председателя. Вот занял второе место, когда Митрохин – первое и избрался. Потом выгнали Илью. Меня сразу выгнать не удалось, потому что меня избрали в бюро партии. Это был большой шок для Григория Алексеевича и Сергея Сергеевича. Но дальше все происходило так, как происходило. Так или иначе, все равно как бы ключевые рычаги находились в руках людей, которые никак не хотели меняться и менять партию и делать ее на самом деле демократической. И в итоге — один.
И.Воробьева
― А что было самым трудным в первых выборах: разговаривать с избирателями, идти в избирательную сдавать документы?..
М.Резник
― В самых первых?
И.Воробьева
― В самых первых. Вот первые выборы в 93-м году, в которых ты участвовал.
М.Резник – В 93
―м я просто голосовал, в 95-м я участвовал как агитатор у метро, что называется, в пикете. А сам, как кандидат, в 98-м. Там ничего особенно трудного не было. И в общем, они были довольно успешными в том смысле, что будучи 24-летнем молодым человеком, было довольно легко общаться с людьми. И в общем, я их проиграл совсем чуть-чуть – 53 голоса только проиграл, и то там вопросы насчет честности подсчета были. Я выиграл две трети участков. Самое трудное – было признать, что такое возможно – что ты выиграешь выборы, а у тебя победу отнимают. Это было сложно.
И тогда тоже было первое разочарование, что товарищи по партии как бы товарищи по партии, но у товарищей по партии тоже есть свои биографии, своя жизнь, своя радость от того, что они там, в частности, избрались. И надо было просто понимать, что я не так романтично смотрел уже смотрел на жизнь в итоге выборов, которые меня научили тому, что «Яблоко» – это не место, где собираются самые замечательные, лучшие на свете люди. Здесь просто собираются единомышленники. Я могу сказать, что сейчас в законодательном собрании есть люди, которые… мы голосуем практически по всем вопросам одинаково, а эти люди мне глубоко несимпатичны. Например, одного из них я уже много раз назвал. Он зачем-то сидит в законодательном собрании, будучи московским человеком – я его называю «московский политический гастарбайтер».
И.Воробьева
― Это вы о Григории Явлинском?
М.Резник
― Да, это о Григории Явлинском. Но при этом, с другой стороны, есть люди в законодательном собрании, есть другие партии, которые мне совершенно не близки идеологически, это мои противники, но по-человечески они нормальные люди. Поэтому я просто понял со временем, что не все определяется идеологической установкой.
И.Воробьева
― А «Яблоко» – это партия – но я не про Петербург, а вообще в целом – проигрывала много раз и в регионах, и в думу и где угодно. После каждого проигрыша не хочется опустить руки и сказать: Ну, О’кей, ладно, но хоть хочешь победы… Ну хоть какой-нибудь победы-то хочется?
М.Резник
― Конечно, хочется, и это тоже обостряет внутренние взаимоотношения, потому что людям свойственно уставать, люде же не машины. И для нас самый тяжелый удар был – 2007-й год. Нас просто сняли с выборов за то, что мы устроили против башни «Газпрома», против Матвиенко: наши депутаты голосовали в «заксе». И нас просто сняли с выборов – это самое страшное. Это такое политическое насилие. Это как раз тот самый случай, когда ты ничего сделать не можешь. Ты можешь оглянуться назад и сказать: Надо было Валентину Ивановну обцеловать во все места как бы, не выступать против башни «Газпрома» или выступать не так резко. Но есть предел же компромисса. А потом, что с этим делать, со степенью противности ситуации? Поэтому в этой ситуации, конечно… Ну как ванька-встанька все время вставали – шли дальше. А что оставалось? Либо уходить от этого, либо идти дальше.
Т.Фельгенгауэр
― Но это же все равно каждый раз решение. Вас что-то ведет?
М.Резник
― Команда, мои друзья и товарищи. Мои единомышленники. Это огромное счастье, Таня, когда ты имеешь не только единомышленников, но и товарищей, когда это совпадает. Это огромный капитал, который мне удается сохранить и даже приумножить вокруг себя и рядом с собой или я вокруг них, не важно. Это то, что позволяет существовать в более-менее благоприятной атмосфере вот в этом маленьком коллективе, когда вокруг все так противно и мерзко, когда вокруг сплошная «милоновщина», «мизулинщина» и так далее.
Ну и плюс к этому мне еще помогает – спасибо моему коллеге Вячеславу Натягу, который предложил мне пойти работать учителем в школу в 2008-м году. И я с тех так и работаю. Для меня, например, самое главное счастье в текущем году – это то, что дети, которых я вел с 5-го по 11-й класс сдали ЕГЭ по истории в среднем на 76 баллов при среднем меньше 50. По Петербургу, по России самый сложный экзамен. Вот это мне очень нравится, что мне там удается получать гораздо больше положительный эмоций, чем в законодательном собрании.
Т.Фельгенгауэр
― А классное руководство есть у вас?
М.Резник
― Это невозможно совместить. Мне идут навстречу. И вот у меня было три класса, сейчас – два, потому что предвыборный год. Это неответственно будет брать…
Т.Фельгенгауэр
― Каждый раз это скорее факультатив.
М.Резник
― Ну как факультатив? Ничего себе, факультатив! Ты же детей учишь – потом ЕГЭ должны сдавать. Это не совсем факультатив. Но я просто это не бросаю. Мне, конечно, создают комфортные условия: два дня в неделю, ранние часы, чтобы я после обеда уже мог приехать работать в парламент. Но я считаю, что это очень важно. Во-первых, это помогает понимать, что депутата работа такая, временная: тебя сегодня наняли – завтра контракт с тобой расторгли. А все-таки эти вещи более фундаментальные. А для меня это гораздо важнее и в эмоциональном плане… Я сначала ушел… То есть, когда я стал депутатом, я понял, что я не справлюсь и ушел. А потом вернулся, потому что я понял, что я без этого не могу.
И.Воробьева
― Про работу учителя мы еще поговорим отдельно. Это большая тема. Я просто сразу вспомнила вашего коллегу Льва Шлосберга, который тоже у нас был в программе «Разбор полета», тоже про детей много говорил.
Хочется спросить еще про политику и про упомянутые уже башни «Газпрома». Вот этой борьбе было много… во-первых, она была очень долгая.
М.Резник
― 6 лет.
И.Воробьева
― 6 лет. Тоже было очень много каких-то сложных моментов, когда как то все поворачивалось – раз! – выворачивалось, и люди, которые выступали против башни, чуть ли не первыми врагами Петербурга были. Вот, какие решения приходилось тогда принимать? По какому принципу выбирались свои, чужие и так далее. Вот про эту историю.
М.Резник
― Это, вообще, гражданский протест. И я считал всегда, то это будет вредно для дела, если он будет чисто «яблочным» или как-то узко идеологически направленным. Поэтому мы сотрудничали с самыми разными людьми самых разных взглядов. Ну, конечно, там не было фашистов, условно. Поэтому в данном случае во главе угла стояло дело и в каких-то моментах мы тогда – сейчас это уже сложно представить в нынешних политических реалиях – сотрудничали с «лимоновцами», например. Мне за это влетало очень сильно, когда я разрешил Лимонову выступить в офисе петербургского «Яблоко», когда ему запретили выступать где бы то ни было. Просто из принципа: что это правильно, мы демократическая партия – мы должны пойти навстречу человеку…
И.Воробьева
― Дать ему слово.
М.Резник
― Не поддержать – дать ему слово. Поэтому был самый широкий круг участников. И, я думаю, что это лежало в фундаменте победы, что это был общепитерский, общегражданский протест. Вот тогда, конечно, тоже были такие вещи неприятные, когда опять же лидеры партии подсмеивались над нами: Ха-ха! – типа – как сейчас, победители? Смешно даже… Я очень хорошо помню, когда Виктор Ильич Шейнис – один из уважаемых людей в «Яблоке» — говорил, как это важно для Питера – лидеры партии говорили: «Да баловством занимаетесь, ничего из этого не выйдет». Но все-таки вышло. Это такой маячок, который как бы в любой момент, когда говорят: «это бесполезно», «нет никаких шансов» — мы все говорим: «А вы помните, нам тоже говорили, что «вы сумасшедшие: там Путин, Матвиенко, «Газпром», а вы кто такие? — городские сумасшедшие»». Мы считали, что эта борьба небесполезна. Мы, конечно, были не единственные, кто одержал эту победу. Мы просто фундамент. Если бы этого протеста не было, не было никаких интриг на верхах, где кто-то с кем-то боролся в связи с этой историей. И таких историй в Санкт-Петербурге, кстати, за последние годы хватало.
И.Воробьева
― Ты был уверен в победе?
М.Резник
― Да. Когда Миллер сказал: «Мы построим непременно, обязательно построим», я ему сказал: «Нет, не построите. Непременно не построите, Алексей Борисович». Он мне сказал: «Ну понятно, это вы так, для красного словца». Я говорю: «Поживем – увидим». Конечно, большинство не верило из тех, кто участвовал в протесте. Я верил, честно говоря. Я в этом смысле клинический оптимист. Мне в этом смысле повезло, я не совсем здоровый человек, потому что без этого, наверное, не получается заниматься тем, чем занимался. В Петербурге ведь такие истории продолжались.
Вспомните недавнюю историю с Исаакиевским собором, когда НРЗБ собиралась забрать втихую. Я это тогда опубликовал в Твиттере, когда начали эту компанию противостояния. Она быстро завершилась успешно, но это не последняя история. Были другие истории, связанные с Российским институтом истории искусств. Зубовский институт так называемый. НРЗБ. по нашему профилю. Но я всегда считаю, что надо… в ситуации даже, когда победить невозможно, нужно помнить теперь уже классическую песню Макаревича о том, что «Если все отныне вверх дном, не надо нимбы и крылья растить — надо просто не быть говном» — как то так.
И.Воробьева
― Максим, скажи, пожалуйста, вот ты отзывался нелицеприятно о Явлинском в том, смысле, что он работал в заксобрании Санкт-Петербурга. Но, вообще, тебе не кажется, что есть такое питерское снобство в этом смысле – я не знаю, как правильно сказать это слово…
М.Резник
― Питерские комплексы это называется.
И.Воробьева
― Вы можете в Москве быть политиком, приехав из любого региона, но в Питере это должен быть петербуржец, человек, который знает и любит Петербург и будет тут работать.
М.Резник
― Ну, видите, потому что я немножко Явлинского знаю и знаю довольно хорошо. До нашего конфликта это были довольно тесные взаимоотношения. И я уже говорил об истории прихода Явлинского в Санкт-Петербург. Она была неприличной, с моей точки зрения, и вредной для Петербурга, не знаю, как для самого Явлинского – это его проблемы. Но, когда человек встает напротив Казанского собора и говорит: «Вот он, Исаакий» — ну, что ты здесь делаешь, вы меня извините? Вот, что ты здесь делаешь?
И.Воробьева
― Ну, хорошо, если не Явлинский, вообще в целом? Вообще, есть ощущение, что многие…
М.Резник
― Есть ощущения… Есть разница между Немцовым в Ярославле и Явлинским в Петербурге.
И.Воробьева
― Какая?
М.Резник
― А вот в том, что Немцов в Ярославле работал. А Явлинский, я уверен, в Петербурге… ну, я вижу, понимаете, я же сижу с ним не так далеко.
И.Воробьева
― То есть это результат скорее деятельности. Не важно, ведь на самом деле в Питере любой может стать депутатом…
М.Резник
― Мы очень высокого о себе мнения, конечно. У нас есть эти комплексы перед москвичами, они известны. Люди, которые способны размышлять, понимают, что эти комплексы объективно исторически сложившиеся, и наша, в общем, такая характерная черта.
И.Воробьева
― Мы с Таней можем сказать, что мы очень любим Санкт-Петербург.
М.Резник
― Я знаю.
И.Воробьева
― Мы не собираемся избираться в заксобрание, просто нежно любим Петербург.
М.Резник
― Я же не говорю, что я не люблю москвичей. Я совсем о другом говорю.
И.Воробьева
― Нет-нет, просто я говорю, что мы очень любим Питер.
Т.Фельгенгауэр
― Сделаем небольшую паузу. Напомню, что в программе «Разбор полета» Максим Резник, депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга. Встречаемся мы Санкт-Петербурге. Через пять минут буквально вернемся.
НОВОСТИ
Т.Фельгенгауэр
― Продолжается программа «Разбор полета». Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр и наш гость Максим Резник, депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга. Собственно, из Ленинграда мы с вами и общаемся.
Была когда-нибудь у вас развилка: оставаться или уезжать из Петербурга, и как вы тогда принимали решения?
М.Резник
― Да, были такие. Были развилки, когда, например, в «Яблоко» происходили тоже пертурбации, менялось руководство, менялся аппарат. Я на некоторое время уезжал в Москву работать в отделе по выборам, когда там работал Игорь Юрьевич Артемьев, которого мы упоминали уже в программе, потому что он просил помочь. Но я старался как можно скорее оттуда уехать, честно скажу. Я в этом смысле такой, местечковый человек, питерский. Мне, правда, трудно и ритм московский переносить.
И потом, предложения соответствующие переехать в Москву на какие-то административные должности никогда всерьез для себя… то есть предложения были – никогда не стоял вопрос выбора. Я всегда хотел работать в Петербурге и всегда считал, что из меня будет хороший депутат. Это не мне оценивать, но я этой своей работой доволен в том смысле, что я считаю, что это, вообще, ключевая сегодня работа на будущее, потому что все перемены демократические, за которые лично я ратую, и которые, я уверен, все равно Россию ожидают раньше или позже – лучше раньше, конечно хочется увидеть, — они начнутся с изменения сути такого института как парламент. Вот однажды, может быть, пару лет назад я прочитал – об этом мало кто говорит – НРЗБ, что Дмитрий Быков написал эти слова, он сказал, что парламент – ключевой инструмент и фундамент борьбы человека в истории за свою свободу, за народное представительство; будь то в Англии или во Франции, и – о ужас! – в Соединенных Штатах Америки, то есть они уж точно не указ – в этом смысле я считаю, что делать парламент местом не только дискуссий, парламент, который мог бы, действительно, быть главным органом власти – это задача, которую надо решать. Кстати, питерский парламент очень сильно отличается от других.
Т.Фельгенгауэр
― Я как раз хотела сказать, что вы посмотрите на Федеральное собрание, на Госдуму и на Совет Федерации и поймете, как далеко у вас свои цели.
М.Резник
― Да, в этом смысле далеко. Но ведь есть примеры…
Т.Фельгенгауэр
― И вы отдаляетесь, главное, Максим. Вы понимаете, что вы отдаляетесь. Мы отдаляемся.
М.Резник
― Давайте так: мы все вместе отдаляемся.
Т.Фельгенгауэр
― Все с какой-то космической скоростью отдаляемся.
М.Резник
― Мы все вместе отдаляемся, это так и есть. Но все равно опять-таки какие-то маячки должны быть. Законодательное собрание Санкт-Петербурга в той системе парламентов, которая существует в России, если их так, конечно, можно называть, оно больше других на парламент похоже. Кстати, хочу сказать, что в законодательном собрании Петербурга дело Шлосберга вообще невозможно. Его просто в принципе не может быть. Вам из столицы это видно плохо, но здесь журналистам видно хорошо. Например, очень многие оппозиционные политики – и я, и Борис Вишневский, и Марина Шишкина – они очень высоко оценивают деятельность Питера, петербургского парламента, лидера единороссов, я хочу заметить, Вячеслава Макарова. Вы знаете, почему? Потому что при нем невозможно дело Шлосберга. Все это в сравнении познается.
И когда после того, как Пономарева знает вся страна, что он один голосовал, а ведь вся страна не знает, что в Петербурге в парламенте из 50-ти депутатов за одобрение Совета Федерации, когда они там разрешили все ввести куда угодно, голосовало только 38 человек. 12 человек либо не голосовало, либо голосовало против. Ну, против, в частности, 8 – 4 не голосовало. И когда спикера Макарова спросили: «Ну, назовите нам, – это еще при нем голосование было, — это ведь «национал-предатели»» — из Питера Макаров, из «Единой России» сказал: «Нет, это не национал-предатели; это люди, которые имеют иную другую зрения». Ну, это, конечно… вы скажете: Ну, подумаешь!..
Т.Фельгенгауэр
― Это все нормально.
И.Воробьева
― А вообще, это нормально, но по нынешним временам.
М.Резник
― Этих историй и в журналистской среде и политической… мы на самом деле ведь вместе, потому что в нашей сегодняшней России это исчезающие профессии: и общественная деятельность и журналистская деятельность, если не иметь в виду, конечно, пропагандистскую. В этом смысле многие считают так: «А зачем вы там нужны: Резники, Вишневские? Ну что там? Зачем? Вы же как фиговые листочки прикрываете… Лучше бы вас там не было, чтобы всем уже наконец все стало ясно, чтобы никаких иллюзий не было, что вы там что-то можете» и так далее.
Но дело в том, что Россия это все уже проходила. Этот взгляд на жизнь вне зависимости от идеологии называется «большевизм»: чем хуже, тем лучше. Это ни к чему хорошему никогда не приводит. Я категорический противник большевизма не в смысле даже идеологии. Я считаю, что большевиками являются те люди, которые являются, которые считают, что цель оправдывает средства, и чем хуже, тем лучше – вот эта позиция мне не близка.
Т.Фельгенгауэр
― Хорошо. А тогда про взаимоотношения с коллегами по законодательному собранию. Не знаю, это вот… с Виталием Милоновым здороваетесь?
М.Резник
― Здороваюсь. Это, вообще, вопрос политической культуры. Я же возглавляю комиссию по культуре парламентскую в культурной столице.
Т.Фельгенгауэр
― Так вам больше всего и достается от инициатив господина Милонова.
М.Резник
― Совершенно верно. Есть Виталий Милонов, а есть «милоновщина». Виталий Милонов лишь наиболее яркий, и, может быть, поэтому не самый опасный представитель всего этого, потому что он представляет интересы тех кругов, которые, как правило, находятся за кулисой. Это НРЗБ нашем правительстве городском и митрополите нашем, который тоже петербуржских традиций не понимает, и может выступить с такой инициативой, как передать ему Исаакиевский собор. В этом смысле с Милоновым здороваемся, да. Но явление «милоновщина» — вещь очень опасная и, главное, заразнае. И очень обидно, что НРЗБ Петербург. Когда я говорю о необходимости альтернативы – финансово-экономической, которую представляет Дмитриева, или, извините, социокультурной, мировоззренческой, которую представляет наша комиссия, самая оппозиционная комиссия «закса», которая сейчас как раз является главным оппонентом Милонова по всем эти вопросам. Я это имею в виду. И здесь люди разных идеологий вроде бы, из разных партий, между ними и разницы уже никакой нет по большому счету, посмотрите. Вы сами часто об этом говорите, я же вас слушаю все время и читаю. Я это имею в виду. Я не хочу бороться за 5 процентов, я хочу бороться за то, чтобы изменить вектор развития. Но я понимаю, что это очень амбициозная задача. Я опять я не скажу, что я клинический оптимист, но мне уже это говорили по поводу башни «Газпрома».
И.Воробьева
― А что касается друзей, семьи и вообще близкого круга, политика – штука опасная: могут и избить, и убить и все что угодно. Были моменты, когда говорили просто: «Максим, боюсь за тебя. Давай прекращая это дело»?
М.Резник
― Были. Как сказать… были. Они любят меня – жена, мама – поэтому они такие вещи не говорят, потому что они понимают, что я это так понимаю, что они переживают, поэтому они стараются как бы эти вещи не произносить вслух. Я понимаю все это. И тут, если начать бояться, то просто тогда не надо заниматься. В моем случае история, как я уже говорил, и в тюрьму пытались посадить – неоценимый опыт в СИЗО как бы – и избивали. Все это было. Получал и sms-сообщения после гибели очень близкого мне человека Бориса Немцова, sms-сообщения такого порядка, в котором нет угрозы: «Ты скоро увидишься с тем, кого ты так сильно оплакиваешь». Мне позвонил начальник петербуржской полиции, сказал: «НРЗБ защита». – «Сергей Павлович, это бессмысленная история, потому что нет угрозы. Это, может быть, дурак какой-то». Что это значит, мы же не можем судить.
Кстати, памяти Бориса Немцова – я хочу сказать свои ощущения – вот, действительно, человек был настоящий демократ. Он был демократ не только в смысле борьбы за демократию, а он был демократ по существу своему. Без этих джипов, охраны бесконечной наших демократических вождей, которые непонятно кого бояться. Он никого не боялся, он был настоящим демократом. Для меня он пример.
И.Воробьева
― «Яблоко» и СПС, извините. Вы уже были в «Яблоке», Борис Немцов тогда был в СПС. Это же была великая битва двух партий!
М.Резник
― Да, это была великая битва двух партий.
И.Воробьева
― И тогда Немцов тоже был таким?..
М.Резник
― Тогда я его не знал. Видишь, в чем дело, тут такая беда. Ты человек видишь по телевизору – ты его не знаешь, в принципе. Очень сильно меняется ощущение и впечатление от человека, когда ты с ним находишься непосредственно. Я об этом и говорю. Одно дело – идеология, другое дело – человеческие отношения. Это главное в нем. Он был органичный абсолютно человек. Тут не было никакой показухи. Тут не было: вот тут, я, значит, демократ – давайте все за демократию и западные ценности, европейский образ жизни – а ты, пойди принеси мне кофе. Вот я это имею в виду. Вот у него этого не было.
И.Воробьева
― А уехать из страны? Не из Питера, а из страны?
М.Резник
― Нет, нет. По причине хотя бы того – почему я им должен эту страну оставлять? Она моя. Я так не ощущаю, что это их страна. А то, что, к сожалению, и народ находится в состоянии глубокого и массового запоя – я думаю, это пройдет. Это, в том числе, и наша обязанность.
И.Воробьева
― Нельзя же всю жизнь бороться, нужно же жить. Нельзя же всю жизнь находиться в состоянии борьбы.
М.Резник
― Да, это правильно. Нормальное состояние человека – это любовь, а не борьба, это верно. Ну вот, я не знаю. Сложный вопрос. Но уехать, правда, не хотел. Бросить – хотелось, но уехать – нет.
Т.Фельгенгауэр
― А когда хочется бросить, вы что себе говорите?
М.Резник
― Для этого есть друзья. Потому что у каждого бывают минуты слабости, поэтому одному очень сложно. Но, когда есть друзья… Когда-то у них бывают минуты слабости, и ты являешься тем, человеком, который поддерживает и говорит им: «Не бросай!», когда-то у тебя… и они у тебя есть, когда они находятся, так сказать, в более боевом состоянии. Это и есть команда.
Т.Фельгенгауэр
― Тогда логично спросить, как вы воспитываете своих учеников. Вы им стараетесь предоставить максимум свободы – пусть они сами выберут какие-то свои взгляды, политические, в том числе убеждения, потому что изучение истории – это, на самом деле, политики; или вы пытаетесь их воспитать в своем представлении идеального мира?
М.Резник
― Таня, это очень сложный вопрос, на самом деле. Он фундаментальный. Я вот преподаю в негосударственной школе, и учредитель школы как бы мой коллега депутат и мы единомышленники. Правда, кстати, не по вопросу Крыма, например, он не мой единомышленник, но это не мешает мне с ним по вопросам, что касается города НРЗБ. Но он изгоняет меня поэтому из школы, то есть я, конечно, преподаю историю, факты. Но, как правильно ты сказала, невозможно это отделить одно от другого, потому что всегда проецируется на современность. История такой предмет…
Дети, конечно, знают, кто я, помимо того, что я учитель. Я не занимаюсь политической агитацией в школе. Я хочу, чтобы они научились думать. С другой стороны, я не хочу, чтобы они выучили все даты на свете, все события и всех исторических деятелей. Я хочу, чтобы они могли оценить. Я им так и говорю: «Ребята, чем больше вы будете знать, тем больше вы можете решать самостоятельно. Я хочу, чтобы они могли оценить. Я им так и говорю: «Ребята, чем больше вы будете знать, тем больше вы можете решать самостоятельно, тем меньше вам можно лапшу пропагандистскую. Я, действительно, такую задачу ставлю. Действительно, какое-то влияние я на них оказываю. Но, конечно, все равно главное влияние семья оказывает.
Из тех, кто выпустились в прошлом году да, могу сказать, что эти ребята очень близкие по взглядам – молодые вот эти граждане – мне по взглядам близки. Наверное, какую-то роль я в этом сыграл. Но я хотел по-другому. Я, тем не менее, все равно им буду говорить… Когда обсуждаем предвоенную ситуацию в Европе с Советским Союзом, я буду говорить не только о том, что пакт Молотова и Риббентропа – это преступление, жертвами которого стали многие народы, но я буду говорит о том, что Англия с Францией – наши демократические державы – тоже оказались, мягко говоря, не на высоте со своим Мюнхенским сговором и отказом объединить усилия с ненавистным Советским Союзом просто потому, что он коммунистический, и в итоге развязали Гитлеру руки. Например, Уинстон Черчилль сказал, что, даже если Гитлер вторгнется в ад, то он будет поддерживать Сатану. То есть понятно, кого он имел в виду. Но он, как настоящий политик, видел главную угрозу. Я рассказываю то, что знаю – вывод делают они. А в конечном счете все-таки на их мнение в большей степени оказывает влияние семья, воздействует.
Т.Фельгенгауэр
― Ну, а когда они к вам приходят – 10-11 класс – уже взрослые молодые люди, которым нужно принимать решение, как дальше строить свою жизнь, какой путь выбирать – если она к вам приходят, просят какой-то совет, как принять решение, взять на себя ответственность за эту жизнь?
М.Резник
― Я вам честно скажу, я им говорил: «Не ходите. Пока не поступите, никуда не ходите, ни на какие марши. Но они пришли на марш памяти Немцова, потому что они не могли не прийти. Он уже планировался до гибели Бориса. Потом они пришли. Ну, что я им могу сказать? Ну, пришли – что скажешь? А летом они подходят и говорят: «Вот я туда-то поступаю». Я говорю: «Там такая и такая-то есть проблема. Ты не говори, пожалуйста, что я твой учитель истории в этом вузе – у тебя будут проблемы». Или там: «Я хочу быть журналистом», — приходит ко мне один ученик. Сейчас он в 10-м классе, замечательный парень. Мама не хочет. Я говорю: «Ну, во-первых, маму надо в первую очередь слушать, а потом уже меня или кого-то еще. А, во-вторых, я бы тебе не советовал сейчас становиться журналистом, потому что у меня жена журналист, и я знаю, что это такое. Я знаю многих журналистов, и слава богу, если получается комфортная среда». Просто я ему честно рассказываю, что такое работа журналиста, с чем он столкнется и до чего это может довести. Потому что я чувствую, что он такой парень, что он не станет Киселевым или Соловьевым, по крайней мере, у него нет на сегодняшний день таких вирусов в организме, то есть он не станет пропагандистом, не станет этой мразью, — извините, по-другому не могу сказать – которая просто зомбирует страну. Причем сами-то они правду знают. Все же понимают, что сами они правду знают.
Поэтому я честно с ними разговариваю. Как ты правильно сказала, они взрослые уже, в общем, во многом взрослые. Говорю, что знаю.
Т.Фельгенгауэр
― Вы с учениками, когда вы только начали работать в школе, вы для себя принимали решение: это дети, или это взрослые самостоятельные люди, с которыми я говорю на равных, потому что это все-таки разные взаимодействия и разные способы преподавания и разное отношение, главное, с ними?
М.Резник
― Я еще не настолько старше, чтобы не помнить, когда я сам был учеником. Это как раз время такое было – вторая половина 80-х. То есть мы же менялись, мы помним, когда умирали генсеки подряд в начале 80-х, и учителя пытались сделать скорбные лица, но у них не очень получалось. Мы помним и это. Потом помним первые приезды наших иностранных детей.
Поэтому я по собственному опыту с ними обращался так, как хотел бы, чтобы со мной общались в школе, и как я помню, как со мной обращались любимые учителя – как с личностями, конечно, старались – как с личностями. Дети разные же бывают, разных способностей и талантов. Бывают дети, которых приводит в ступор вопрос: Кто был основателем империи Карла Великого? Он не может ответить на этот вопрос. Ему не приходит в голову, что это как раз Карл Великий. А есть дети другого уровня. Для меня, например, оценка вообще не имеет значения, честно вам скажу. Я не считаю важным ставить оценку по истории для тех, кто не сдает ЭГЭ сейчас, для кого история не пригодится, с точки зрения поступления, и то там их надо готовить целенаправленно к этому экзамену. А вот от остальных я ничего не требую ничего заоблачного, в этом смысле я либеральный учитель.
И.Воробьева
― А двойки ставишь?
М.Резник
― Бывает. Знаешь, двойка складывается из чего? Не хочу, не могу и отношение к предмету.
Т.Фельгенгауэр
― И не буду.
М.Резник
― Ну, не хочу, не могу, не буду – это все вместе. Тогда может быть «два» за все это в совокупности. Если просто не очень способен, если не очень усидчив, у него плохое поведение, но видно, что у него что-то есть, я стараюсь тянуть на высокую оценку. Был такой случай, когда я в триместре поставил всем двойку в одном классе – ну, чтобы отрезвить немножко.
И.Воробьева
― Нормально! Репрессии!
М.Резник
― Нет, это было совокупное такое ощущение, что по-другому не пробиться. Бывают разные же классы. Но просто не пробиться к ним. Конечно, они получили все те оценки, которые не испортили им аттестат. Но в одном из триместров я просто понял, что по-другому не получится. Кстати говоря, это какой-то эффект произвело на них по разным причинам. Кто-то просто образумился, кого-то смог убедить. Кто-то из страха перед плохо оценкой… Разные же мотивы поступков. Но в основном оценки я ставлю положительные.
И.Воробьева
― А девчонки влюбляются?
М.Резник
― Нет. Я не настолько стар, но я и не настолько молод, так что… Как-то я, честно говоря… мне и в голову не приходило…
Т.Фельгенгауэр
― Я думаю, что ты поставила Максима…
И.Воробьева
― В неловкое положение.
Т.Фельгенгауэр
― В тупик. Потому что он теперь будет лихорадочно вспоминать, думать и смотреть на учениц подозрительно.
М.Резник
― И вообще, Ира, такие вопросы задавать мне в условиях, так сказать, когда все время бдит и не дремлет мой коллегами Милонов – это просто провокационные вопросы!
И.Воробьева
― Слушайте, во всех учителей влюбляются, во всех учителей.
М.Резник
― Не знаю.
И.Воробьева
― В этом смысле самый же хороший пример, это Индиана Джонс. Он же преподавал – в него вечно влюблялись студентки и говорили много… НРЗБ.
Т.Фельгенгауэр
― Ты видела последние законы, которые напринимали наши депутаты? Тут вообще!..
И.Воробьева
― Да при чем здесь это? Дело же не в этом. Ну на самом деле, я в школе… это же, когда мы говорим любимые учителя, мы же влюбляемся в мужчину или женщину – мы влюбляемся в учителя. И, когда мы говорим «любимые учителя», это те учителя, которые сами любят предмет и доносят его до учеников так, чтобы ученики влюблялись в этот предмет.
М.Резник
― В предмет, мне кажется, удается влюблять. Такие случаи есть и не единичные. Но это, конечно, важнее, естественно.
И.Воробьева
― А когда ученики приходят и сами начинают говорить о политике? Когда был Крым, наверное, вообще тяжело было?
М.Резник
― Да как-то нет. Не знаю. В школе у нас в этом смысле абсолютно типичный педагогический коллектив. Я не со всеми общаюсь тесно, но могу сказать, что моих взглядов придерживается еще одна коллега, учитель истории – она постарше меня лет на десять – и учитель естествознания и истории – он помладше меня лет на 12. То есть разные поколения людей, которые хорошо знают историю, относятся к происходящему скептически я бы так сказал, мягко говоря, с тревогой большой. А в основном… Я хочу сказать, что меняется, честно говоря… Я уже по коллегам вижу, потому что есть какой-то интерес. Уже, когда попадает в руки доклад «Путин и война», например – «дайте почитать…». Я не даю его школьникам. В школе это исключено совершенно. Никакой пропаганды, потому что это нарушение закона и просто неправильно. А коллегам могу что-то дать. Или доклад Навального – эта его знаменитая брошюра с которой у нас людей задерживали в время антикоррупционного форума. Я, кстати, эту брошюру не только коллегам раздаю учителям и водителям школьного автобуса, если они интересуются, но я ее разослал в Следственный комитет городской, в полицию, губернатору, всем коллегам. У многих, кстати, на столах вижу.
И.Воробьева
― Да?!
М.Резник
― Да. Любопытство
И.Воробьева
― Интересно.
Т.Фельгенгауэр
― Да, я еще хотела вспомнить 2008-й год и ваше заключение под стражу, когда был какой-то момент – непонятно, чем это все может закончится. И вот вы выходите из заключения. Какие мысли, какие решения возможные, невозможные, как себя вести?
М.Резник
― Ой, да мыслей, с одной стороны, много, а с другой стороны, как-то быстро эти события проворачиваются. Сначала какой-то шок происходит, когда ты попадает в камеру транзитную, где 12 мест и 25 человек. Конечно, шок. Потом каждый из них – поскольку, ты не совсем из их среды, — скажем так, начинает рассказывать о своей жизни, то есть делится с тобой. О себе особо подумать не успеваешь в этом смысле. Всем интересно… Надо сразу доложить в камере «смотрящему», какая статья… — «Ты чего, ментов избил?» Я говорю: «Да». Политический! – вот они сразу поняли. Перестали даже сразу футбол смотреть. Телевизор в камере. Если что-то про меня, они даже футбол переставали смотреть – так их заинтересовало.
Много чего там. Там опыт, конечно, хорошо, что короткий, но незабываемый. В этом смысле я туда, конечно, больше не хочу. Кстати, понимая, что это непростая история – почему я так активно, по крайней мере, как мог боролся за Андрея Пивоварова: в пикеты мы выходили, и постановления в «закс» носили, понимая, что его не примут… Просто мы понимали, что ему нельзя уходить просто из информационного пространства. Он должен был в нем все время присутствовать. Если о нем начинают забывать – это самое страшное. Тогда власть начинает борзеть еще больше. Поэтому вот, опыт этот бесценный в этом смысле. Хорошо, что все закончилось так хорошо и быстро. Но мысль о том, что это может продлиться пять лет – такие мысли тоже был. Но тут главное – в истерику не впадать от этих мыслей. День прошел, еще прошел – ты помнишь, за тебя борются, там есть люди на свободе, есть адвокат, есть мама… в этом смысле.
И.Воробьева
― Но слушай, для мамы, наверное, страшней всего.
М.Резник
― Но мама — теперь это уже является частью истории – мама, поскольку, следователь отдал ей мой телефон, когда решил заключить меня под стражу, мама поступила как настоящая мама, за что я ей бесконечно признателен… Я маме вообще в принципе признателен, что мы даже разговариваем… Он просто взяла мой телефон и стала обзванивать… Вот просто мою телефонную книжку – и стала всем звонить. Она звонила Рыжкову, Белых, Каспарову, всем подряд. Он стал всем подряд звонить как настоящая мама. Что «вы должны – там Максимов – вы должны заступиться, вы просто обязаны». И, кстати, мне многие рассказывали— действительно, Союз правых сил сделал заявление быстрее, чем родная партия, потому что родная партия требовала бумажки какие-то из петербуржского отделения…
Т.Фельгенгауэр
― А может быть, потому что «Я» в смысле последняя буква алфавита? Явлинскому последнему позвонила мама.
М.Резник
― Нет, Явлинский был в курсе, он приезжал. И так получилось, что, действительно – тут я должен сказать объективно – он повлиял, я думаю, на ситуацию помимо всех общественных протестов. Так случилось, что у него должна быть встреча с Путиным в эти дни. Не сказать ему о том, что произошло в Петербурге, он не мог, по-человечески…
И.Воробьева
― Слушайте, но Григорий Алексеевич НРЗБ никогда не бросал людей, кто садился в тюрьму, в смысле тех, кого задерживали, куда-то бросали в застенки. Я это тоже знаю по собственному опыту.
М.Резник
― Ну, тем не менее. Нет, в данном случае, конечно, сыграл большую роль и за это ему признателен. И не собираюсь, если уж были какие-то эпизоды совсем не отрицательного свойства, а, наоборот, положительного – они тоже были в нашей биографии.
И.Воробьева
― Но мама шикарно поступила, конечно. Трудно отказать, когда мама звонит. Это вообще в принципе такая, человеческая история.
Хотела спросить про шахматы. Ты же КМС по шахматам. Насколько, принимая решение, ты просчитываешь вперед на несколько шагов или это чисто шахматная игра.
М.Резник
― У нас нет шахмат в политике. Здесь нет никаких шахмат, ничего похожего. Нет ни правил, ни очередности ходов – ничего этого нет. Все это игра без правил – то, что происходит в политике. Поэтому шахматы здесь — чем они могут помочь?
Т.Фельгенгауэр
― Просчитывать ход.
М.Резник
― Ну, естественно, я думаю, если это имеется в виду, но для этого не обязательно быть шахматистом, мне кажется.
Т.Фельгенгауэр
― Следите за ходами соперника.
М.Резник
― Слежу, просчитываю. Я, если честно, я и человек и в шахматах был такой, как это называется «шпилер» — в шахматах есть такое жаргонное выражение. Это человек, который – поймите, это не про меня – есть такое сравнение: шахматист был Таль, у которого интуиция, какие-то спонтанные решения, гений, безусловный. То есть где я и где Таль – это смешно обсуждать, но вот примерно я в таком же… То есть я – человек вдохновения одним словом, не столько человек строгого расчет, сколько человек вдохновения. Если мне понравилась какая-нибудь красивая умная фраза, даже кем-то произнесенная, и мне захочется ее воспроизвести и сделать частью общественной жизни, то я просто буду искать способы, чтобы она прозвучала. Даже если там нет причины и повода, исходя из логики политических событий, а мне хочется это делать – я буду делать. Не знаю, может быть, это хорошо, может, плохо. Но такие за собой замечаю характеристики.
Т.Фельгенгауэр
― Тогда последний вопрос, традиционный тоже для программы «Разбор полета»: Над каким решением вы сомневаетесь сейчас, над чем раздумываете?
М.Резник
― Нет, я ни над чем не раздумываю. Я свои решения все принял. Я, действительно, хочу – это моя задача – поучаствовать в создании такой команды, которая могла бы стать реальной альтернативой на выборах в законодательное собрание в Петербурге. Я для себя твердо решил, что собираюсь участвовать в этих выборах вместе с Оксаной Дмитриевой, потому что я ее считаю реально, потенциально способной, таким политиком, который может эту программу не только в финансово-экономической части создать, но и персонифицировать во многом. И поэтому сейчас задача для меня заключается в том, как это реализовать. Все решения внутренние я принял. Вот как это реализовать – это не то что трудно, это просто во многом опять же не от нас зависит. Вот и всё.
Т.Фельгенгауэр
― Спасибо большое! Максим Резник был нашим гостем. Санкт-Петербург. Программа «Разбор полета».
И.Воробьева
― Татьяна Фельгенгауэр, Ирина Воробьева, до встречи, спасибо большое!